Авдотья сходила к соседке, матери Андрюши, принесла две бутылки самогонки; поставили чугун картошки на стол, михеевские свиного сала нарезали. И сразу повеселело на душе. Фомич сначала плеснул чуток самогонки на блюдце и поджег – высокое синеватое пламя заметалось над блюдцем.

– Горит, как карасин! – торжественно произнес Фомич. – Тут на совесть сработано.

Михеевский старик понюхал из горлышка.

– Да она вродь бы и пахнет карасином.

– Ты что! Самогонка сахарная. Андрюша из района привозит сахар.

Свесив с печки голову, поглядывая на мигающее синеватое пламя на блюдце, самый младший – Санька – вдруг запел частушку:

Нынче сахару не стало – самогоночку варим;

Из кила кило выходит, вся до капельки горит

Михеевские засмеялись. Старичок отрезал ломтик пресной пышки, положил на нее кусочек сала и подал на печь:

– Ешь, внучек, ешь.

– Ма-ам, дай и нам! – С печи сразу свесилось еще три головы.

– Вот я вас сейчас мутовкой по лбу! – крикнула Авдотья от стола.

Но ласковый старичок разрезал всю пышку и подал ребятам:

– Ешьтя, ешьтя… Мы едим, а они что? Ай нелюди? В Писании сказано: дети – цветы нашей жизни.

– Нет уж, по такой жизни и дети не в радость, – вздохнула Авдотья, протирая стаканы. – Хоть бы и не было их вовсе.

– Ну не скажите, – возразил старичок. – Какая бы ни была жизня, а пройдет – и плохая, и хорошая. Главное – что человек по себе оставит… Ибо сказано в Писании: негоже человеку быть едину. Не то помрешь – и помянуть некому будет.

– Ноне и поминать-то негде. Церкву развалили, и бог, знать, улетел от нас, – сказала Авдотья.

– Ну не говорите! Бог в нас самих, – поднял палец старичок. – Ибо сказано: бог – наше терпенье.

– Оно ведь, терпенье-то, больно разное, – сказал Фомич, наливая самогонку в стаканы. – И кошка на печи терпит, и собака под забором тоже терпит. Ежели бог – терпение, так почему он такой неодинаковый?

– Это уж кому что предназначено, – важно заметил старичок. – У каждой божьей твари свои радости есть. Так и человек; писано – не завидуй! Ищи в себе остов радости и блаженства.

– А мы уж и так дожили – что на нас, то и при нас… Ищи не ищи… Кто нам в чем поможет? – сказала свое Авдотья.

– Ты, мать, не туда поехала. Это он про меня сказал: ежели человек веру в себя потерял, ему и бог не поможет. Так я вас понимаю? – спросил Фомич старичка.

– Истинная правда! Потому как в Писании сказано: самый большой грех – уныние.

– Будет уж проповедовать… отец Сергей, – сказал с легкой заминкой один из михеевцев – Иван Павлович, как звали его.

Он был примерно годком Фомичу, такой же чернявый, сухой, с морщинистой шеей.

– Есть хочется! Да и выпить не грех. – Иван Павлович кивнул на самогонку. – Небось выдохнется.

Остальные михеевцы были совсем еще молоденькими пареньками, – видать, и в армии еще не служили.

– Ну, поехали! – Фомич поднял стакан.

Чокнулись. Пили медленно, тянули сквозь губы, будто не самогонку пили, а закваску, кривились так, что глаза в морщинах скрывались: наконец, выпив, шумно выдыхали воздух и нюхали хлеб.

– Кряпка!

– Да, кряпка-а…

– Господь помилуй!

– Ты что ж, попом работаешь, что ли? – спросил Фомич старика.

– Священником, – кивнул сухонькой головой отец Сергей.

– А что ж у тебя волоса-то не длинные? Волосы у отца Сергея были не то седые, не то белесые – реденькие и короткие.

– Так он еще у нас молодой поп-то, – сказал Иван Павлович. – Недавний.

– Поп – и за бревнами приехал… Этого я чегой-то не понимаю, – сказал Фомич.

– Он вроде бы еще неутвержденный, – сказал Иван Павлович. – Настоящий поп озоровать стал. Будто в алтаре напился допьяна. Старухи взбунтовались и прогнали его. А наш отец Сергей плотником работал. Да псаломщиком был. Вот его и попросили, призвали, значит, миром. Служит… А председатель его от работы в колхозе не освобождает. Ты, мол, еще не настоящий поп…

– Это ему нагрузка, – сказал осмелевший после выпивки один из парней и прыснул. – Вроде художественной самодеятельности.

– Васька! – цыкнул на него Иван Павлович.

А отец Сергей смиренно заметил:

– Трудимся поелико возможно…

После второго стакана Фомич снял балалайку. Гармошки-то давно уж не было. Авдотья продала ее, когда Фомич еще в тюрьме сидел, – две посылки ему справила на гармонь-то.

Фомич ударил по струнам и подмигнул Авдотье:

– Ну-ка, Дуня, где наши семнадцать лет?

Раскрасневшаяся, помолодевшая Авдотья подбоченилась, повела плечами и голосисто запела:

Сыграй, Федя, сыграй, милый,

Страданьице с переливом!

И Фомич тотчас же ответил ей припевкой:

Вспомни, Милка, вспомни, стерва,

Как гуляли с тобой сперва!

Михеевские дружно засмеялись, и Иван Павлович выкрикнул:

– Ну-ка, давай камаринскую!

Фомич быстро переладил струны на новый строй, заскользил пальцами по грифу, и одна струна стала тоненько и жалобно выводить прерывистую, словно спотыкающуюся мелодию.

– Хорошо начал! Издаля… – сказал Иван Павлович.

Он вышел на середину избы, поднял кверху палец, стал отщелкивать пальцем такт и притопывать ногой.

– А теперь чуть живее! – И запел жидким, но приятным баритончиком: – А-а-ах ты су-у-укин сын камааринский мужик… Живее! – опять крикнул Иван Павлович, быстро согнулся, прихлопывая себя по коленкам и стуча ногами.

– И-эх-ма! – Фомич ударил по струнам еще звонче, смешно задергался, затряс головой, торопливо приговаривая:

У-он по улице по нашенской бежит,

Ды-он бежит-бежит-навертывает,

Его судорогой подергивает…

Фомич еще более зачастил и перешел на «барыню».

– Упы-уп, упы-уп! – покрикивал Иван Павлович, подпрыгивая и шлепая ладонями по голяшкам сапог, потом присел и легко, поскоком, пошел по избе, пронзительно посвистывая.

– Ах, тюх тях-тю, да самовар в дягтю, – припевая, ерзал на скамье Фомич, сам готовый сорваться в пляс.

– У-у-ф ты! – выпрямившись, сказал Иван Павлович, судорожно глотая воздух, и тяжело плюхнулся на скамью.

– От так! Знай наших!..

– Ай да Павлыч, ай да верток! – говорила Авдотья. – Вы с моим-то два сапога пара.

А потом хором тихонько с подголоском пели:

За высокой тюремной стеною

Молодой арестант помирал…

Он, склонившись на грудь головою,

Потихоньку молитву читал…

Отец Сергей выводил тоненьким дрожащим тенорком, запрокидывая голову, и в его светлых, как бусинки, глазках стояли слезы…

14

На другой день Пашка Воронин доложил председателю:

– Кузькин самовольно посадил картошку на огороде.

– А кто пахал ему?

– Чужих нанимал. Говорят, обманом подпоил.

– Ну, теперь он у меня будет землю кушать. Я